Тёплый дождь. Такой мягкий, весенне-лёгкий, нежный. И ветер, невесомый, как тончайшее кружево.
Ради этого стоило проснуться в восемь утра, хотя, вставая с кровати, я думала, что просыпаюсь ради покупки билетов.
Ошиблась — это стало ясно сразу, как только я увидела из окна приглушенное прозрачно-молочным шлейфом солнце, и мир, погруженный в дымчатую дрёму, будто уснувший рядом с тускловатой лампой, отбрасывающей лишь только матовый свет. А ещё щебетали птицы — я не знаю, что именно это за птицы, но я ни за что не спутаю их ни с какими другими: их щебет, звонкий, весёлый, ритмичный — одно из моих самых первых воспоминаний. Да,
этот щебет, приглушенное сияние солнца, небольшая сырость и бесконечная свежесть воздуха, мир—кружка тёплого молока, так я всё и помню. И эти ощущения я всегда считала первым знаком наступающей весны.
В Гейдельберг пришла весна?
читать дальшеНа календаре безжалостно красовалась надпись «январь», часы торопили, и пришлось все-таки поехать за билетами.
Представляете, люди на остановке все как один забились под навес, хмурые и сонные. Прохожие держали над собой синие, чёрные, кремовые зонтики как щиты, слегка, но от этого не менее грозно потрясая ими в такт ходьбе. И вне навеса стояла только я, потому что дождя уже почти не было, только морось, и она была безобидной, только и могла, что раскрашивать асфальт чёрным. Наверное, я выглядела глупо, потому что мокнуть под дождем при наличии пусть битком набитого, но сухого убежища, по крайней мере «нерационально», «недальновидно» и «малоцелесообразно», или какими ещё словами здесь стреляют в упор во всю незатейливую романтику момента. Но мне это безразлично; дети весны любят тёплые дожди.
Билет до Страсбурга, кстати, у меня. В субботу будем с Наташей vive la France по полной программе, что бы это ни значило.
До пар оставалось несколько часов, и я продолжила зубрежку немецкой грамматики, начатую вчера — сначала я околачивалась в здании деканата, затем перекочевала в столовую. Чиалу, встретившая меня там, удивилась, как я могу учить что-то в таком безобразном шуме: играет суровая немецкая попса, голодные и уже не очень студенты галдят, обсуждают экзаменационную неделю, сражаются в битве за подступы к свиным отбивным и картофельным лепешкам, рыщут среди столов в поисках свободного местечка. Я ответила, что шум мне совершенно не мешает; но вопрос меня удивил и заставил задуматься. Действительно, почему мне это не мешает? Более того, хуже было бы, если бы я учила в тоскливой тиши библиотеки или в безлюдном коридоре университета. Шум помогает мне сосредоточиться? Что?
Эта мысль так и осталась недодуманной, потому что все моё сознание было охвачено кусачей немецкой грамматикой, которую я уже пускала ядом по венам исключительно стиснув зубы, так она мне надоела. Но паника насчет предстоящего экзамена не позволяла просто отложить материалы и книги в сторону, спокойно доесть ореховый десерт и наслаждаться жизнью, словно никакой немецкой грамматики не существует. Паника приказывала повторять паучью сеть пассивного залога, вспоминать конструкции прошедшего времени сослагательного наклонения (с модальными глаголами!), принципы KAP, вечные как Ленин формы неправильных глаголов и прочие формы призыва Сатаны. Ах да, не забыть бы, что если хочется рассказать сплетню, лучше использовать «soll», а если используется конструкция для замены страдательного залога в значении необходимости... Я постоянно умоляющим взглядом смотрела на время в телефоне.
«Пора идти!» было классным оправданием захлопнуть учебник.
На Креативном письме Лиза угостила голубикой, нужно будет себя тоже побаловать, прикупить ягод. И к чёрту, что дороговато. Весна идёт, сквозь лёгкие и сердце прорастают розы, а их шипы так больно-сладко ранят, что, кажется, стоит ещё чуть-чуть подсластить, добавить эликсир из ягодного сока и барашков-облачков, и боль пройдет, оставив только невыносимую красоту.
Однако профессор сегодня решил приготовить день по другому рецепту, и с самого же начала добротно присыпал соли на рану; речь зашла о поэзии. У него случился монолог на тему того, что иностранцы никогда не смогут писать годных рифмованных стихотворений на немецком, не прожив в Германии минимум 20 лет, что это всегда будет нечто искусственное, неестественное, франкенштейновское. А Франкенштейн был швейцарец, немецкоговорящий, шах и мат! Меня это одновременно расстроило и разозлило; расстроилась из-за своих двух стихотворений, которые он до этого принял хорошо, а теперь, оказываются, рифмовать имеют право только дойчи!, а разозлилась — потому что, по сути, нам бросили вызов.
Или он правда подумал, что если запретить нам рифмоплетничать, мы перестанем?
Его основным аргументом был Рильке. Вроде: «вот, посмотрите, где Рильке со своей великолепной звукописью и где вы». После таких обличающих и низвергающих речей всегда почему-то хочется обязательно-преобязательно стать великим поэтом/писателем/художником/изобретателем, чисто вопреки. Ещё очень хотелось сказать, что по сравнению с русским языком немецкий — совсем не гибкий, часто однобокий, громоздкий, излишне правильный, воплощенная смерть поэта... Трудно быть воспитанным человеком. (тем более, что у немецкого есть свои преимущества но не грамматика)
Дальше крестовый поход против рифм не закончился.
Нам дали задание: сделать инвентаризацию своей головы. То есть перечислить и описать, что сейчас у нас в мыслях. Психопортреты они там наши делают, что ли? Было только одно правило — рифмы запрещены. Наше русское трио было поражено, оскорблено, обескуражено, и на протяжении всего времени, страдая над текстом, мы не переставали на разный лад вещать простую истину: «русская душа требует рифмы». Попутно мы распивали кефир, поздравили Даниэля с получением работы в louis vuitton, а Лиза присудила нам троим партийные клички Шекспир, Маяковский и Есенин. Так как я графоман, мне достался Шекспир. Ми-и-ило.
Что же насчет инвентаризации, у меня в голове есть тёмное-тёмное море почти без волн, эдакое чёрное зеркало, в котором хранятся прошлые воспоминания, и там же по-акульи мелькают страхи с острыми зубами и холодным сердцем. Будешь жить прошлым — пойдешь на дно. А на кремово-песочном откосе над чёрной гладью — пронизанный светом сад с тысячью цветов-чувств и текущих впечатлений, чьи лепестки со временем падают в воду и остаются там, как в чёрном янтаре. А в саду — друзья и семья. Вечное прекрасное чаепитие. А над головами у нас иногда проплывают небесные киты — мои мечты, грандиозные, прекрасные и такие нереальные. Что же в головах у других? Шоколадные фабрики, научные лаборатории, пугающие пустоты?
Последующий экзамен показался не таким смертельным, как попытки писать а-ля «современная поэзия». Наперед ничего говорить не буду, проверят тест к следующей неделе; но что я знаю наверняка, так это то, что Эстель — чудесный преподаватель. Когда мы с ней вчера по скайпу обсуждали все эти бесконечные грамматические тонкости, в смысл которых я въезжала, как грузовик на полной скорости в каменную стену, она помогла мне во всем разобраться, так что я действительно поняла принцип и суть этих правил. И это гораздо важнее, чем оценка. До сих пор очень приятное чувство упорядоченности в голове после того, как Эст мне все разложила по полочкам. Спасибо ❣❣❣
Но понять и полюбить — вещи разные, так что, когда наша группа проголосовала за то, чтобы вместо прогулки по памятным местам, связанным с Гёте, остаться в классе из-за ужасной непогоды [непогода — ж.р., дурная погода, сильный дождь, сильный ветер, метель, а также мелкий безобидный дождик], и как итог нам дали решать тест DAF на уровень С1, я без колебаний сказала «нет!» немецкой грамматике и почти весь мир продумывала один сюжет из киберпанковской вселенной да почитывала биографию Волошина с телефона. Молчаливый бунт — тоже бунт.
Зато вечером, в конце концов, мне всё-таки выпал шанс вдоволь прогуляться под дождем. 